27 января 1944 года в результате Ленинградско-Новгородской стратегической наступательной операции немецко-фашистские войска под Ленинградом (ныне – Санкт-Петербург) были окончательно разгромлены, а блокада города – снята. Блокада города-героя, начавшаяся 8 сентября 1941 года, продолжалась 872 дня и стала самой кровопролитной в истории человечества. Схимонахиня Феодосия, которая сейчас живет в Серафимо-Вырицком монастыре, является свидетельницей тех страшных дней[1].
Аккуратная келья, чисто, опрятно, запах ладана, сестры ухаживают за матушкой. Сама мать Феодосия сидит на кровати в схиме, худенькая, ноги укрыты одеялом, приятное лицо с заострившимися чертами 98-летней[2] старицы, неторопливый, но живой и внимательный взгляд, веет от нее молитвой и покоем. После приветствия, взаимного благословения и первых обычных между монахами диалогов говорю о цели сегодняшнего визита.
– Матушка, хотел с вами про войну поговорить, мало кто остался из очевидцев, особенно, конечно, хотелось про блокаду услышать от тех, кто сам ее пережил. Вы же в блокаду в Питере были?
– Да, в Ленинграде. Мне к началу войны было 16 лет, работала на стройке.
– Матушка, а как для вас началась блокада?
– Как? Да так и началась: утром пришли на работу – нам сообщили о войне, стало как-то плохо всем, даже работы отменили, и мы все пришли в общежитие. Как всегда, в общаге есть нечего, не держали тогда запасов-то, как захотим есть, спускались в магазин и что-нибудь покупали съестное. Так и здесь – пошли в магазин и были поражены: в магазине было пусто, просто все полки выметены.
– И что, матушка, с тех пор всю блокаду пусто было в магазинах?
– Еще бы! Отца моего звали Филипп, работал с нами на стройке, нас всех определили в аварийно-восстановительный батальон. Хлеб первое время не давали, нас подкармливали чечевичной похлебкой и чем могли, потом стали выдавать хлеб по 350 или 400 граммов на день. Потом все было хорошо, первое время были на разгрузке кирпичей: кирпичи разгружали с баржи, и мы их на тачках развозили куда нужно, – мне уж исполнилось семнадцать.
Спокойно и неторопливо говорила матушка; необычными показались слова старицы «хорошо было», непонятно, что она имела в виду, но лицо было спокойно и серьезно. И еще этот взгляд: сколько я ни разговаривал с блокадницами, при воспоминании блокады у них у всех похожий взгляд – как-то одновременно и вдаль, и вглубь, скорбный и вместе бесстрастный, точнее не могу описать взгляд пережившего и видевшего множество смертей, и это не солдат – у солдат тоже похожий друг на друга взгляд, только совершенно другой. Но разговор с монахиней продолжается. Речь матушки ровная; интересно, что воспоминания у всех блокадниц отрывочные, просто, видимо, все воспоминания той поры даже им не под силу держать и Господь сохраняет таким образом их моральные силы. Вначале общие расспросы, потом перехожу к более конкретным темам.
– Матушка, а вы под бомбежки попадали?
Схимница как-то внимательно, но чуть странно посмотрела на меня, задумалась и впервые улыбнулась.
– Да кто его знает, попадала или нет…
Чуть помолчала.
– Однажды пошли с работы, а у меня порвались тапки, мы их как-то зашили проволокой, чтобы до общежития дойти, там у меня новые лежали в шкафчике. А когда пришли – их нет, ну взял кто-то; ладно, думаю, что делать. И вскоре нас перевозили на подсобное хозяйство во Всеволожск, началась бомбежка, нас везли с Балтийского и высадили за несколько станций. Жили мы на Лермонтовском, знаете?
– Да, матушка, я жил там рядышком, на Дровяной.
– А, ну вот, мы пошли пешком мимо Финляндского к себе, когда дошли до Карла Маркса, там начался обстрел, нам сразу стали кричать, по какой стороне нужно идти, ну мы и шли. Я с подружкой и еще три девушки: одна, совсем молоденькая, – с букетом цветов, такой красивый, я еще все время на него смотрела. И вот мне натерло ногу в этом тапке, ну невозможно на ногу ступить, говорю подружке: «Давай немного постоим, больно – не могу терпеть». А вокруг все грохочет: бум, бум, бум, – ну мы остановились, я немного передохнула, и пошли своих догонять. Немного прошли, смотрю – лежит этот букет цветов, а рядом та девочка, чуть дальше – обе ее подружки, все убиты. Мы забежали в какой-то разбитый дом, на первый этаж, а по крыше все колотит: бум, бум, бум, – ну пересидели как-то.
– Страшно было, матушка?
Тот же, что и у всех блокадниц, взгляд – задумчивый, вдаль и внутрь одновременно и словно сквозь пелену, – невозможно иначе выразить, и снова спокойный, размеренный голос старицы:
– Конечно, особенно вначале, просто тряслись (и показывает, обнимая себя за плечи), во время бомбежки и про голод забывали, а потом как-то притерпелись. К концу блокады так все были измучены и истощены, что сил не было до бомбоубежища-то добежать. Да всякое бывало, и спали под бомбежкой… Моя подружка с мамой спали на одной кровати, ночью во время бомбежки у них угол дома отвалился, и маму убило, а подружка только утром, когда проснулась, поняла, что мама убита, – уже холодная была. День она просидела дома, вторую ночь с мамой с убитой переночевала: кровать-то одна, а стащить сил нет, потом помог кто-то, и на салазках увезли на Красненькое кладбище.
– А как хоронили?
– Да какой там хоронить! Поближе к оградке кладбищенской подтащили и оставили, там были те, кто хоронил, они вырывали ямы и подбирали всех, оставленных возле кладбищ, так всех вместе захоранивали. Да… Нас потом перевели на 2-й Муринский, папа был в тяжелом состоянии, все время говорил: «Я умру, а ты будешь жить». У него была тяжелая форма дистрофии, и организм хлеб уже не принимал – нужно было сахар или глюкозу, но где же их взять? Папа умер…
Я не мог оторвать глаз от взгляда схимницы; было ощущение, что у нее текут слезы, но слез не было, глаза были покрыты как бы тонким и очень плотным туманом. Это сейчас кажется: как так, уж сахарку-то немножко можно было найти для спасения отца? Да вот так – невозможно было, никак невозможно, особенно в случае с простой девочкой.
Люди были доведены до последнего предела, всерьез стоял только один вопрос – как не умереть с голоду? Сейчас кажется невероятным, какие бывали трагедии из-за кусочка хлеба. Многие утратили возможность владеть собой, начались различные разбои. Наш духовник отец Иоанн, высокодуховный старец, ему 95, рассказывал, как его крестную убили за три картошины: кто-то увидел у нее эти картошинки, подкараулил, когда она пошла домой после работы, и зарубил топором.
Старица продолжала, следуя какой-то своей череде воспоминаний:
– Нас в общежитии было много, мы жили на третьем этаже. От голода умирать тогда начали повсеместно – то один, то другой; когда умирал кто в общежитии, мы их клали в одну комнату на втором этаже, когда их скапливалось много, мы выносили их на улицу. Когда я одна вытаскивала, было трудно, могла только за ноги тащить, а ручки у них и голова бились о ступеньки, если вдвоем, то брали одна под мышки (и показывает на себе: вот так), а другая за ноги, молодые девчонки совсем, так на улице складывали, и их потом увозили.
Немного помолчала мать Феодосия, высматривая что- то в прошлом.
– Нас после обстрелов сажали на машину, и мы разгребали завалы. В завалах после обстрела было очень много людей – дома большие, и много людей погибало, кого успевали вытащить, кого нет. Там еще такой случай был: смотрим, кошка выскочила живая из какой-то дыры, ну мы стали там рыть и видим – глубже мальчик живой под стулом: все разрушилось, а стул уцелел и мальчишка под ним.
Однажды на набережной после обстрела на той стороне к нам подбежал мужчина на помощь: он жил в этом доме, и там погибла вся его семья – жена и двое вроде девочек, прямо на кроватях. Там матрацы были на пружинах, а в таких случаях, чтобы вытащить убитых, нам приходилось распутывать кишки из пружин…
– Да, страшно было, страшно…
Говорила ровно, как говорят о давно переболевшем, глядя вдаль из-под красно-серебряной схимы. Да, как много там было страшного и удивительного… Схимница продолжала:
– А вот в другом доме, когда мы после бомбежки подоспели, там такой случай: женщина одна, у нее две дочери – одна постарше, а вторая младшая; как началась бомбежка, женщина соскочила, успела только старшую одеть – и бегом с ней в бомбоубежище, их взрывной волной убило на выходе. А маленькая надевала чулок, а как грохнуло и все разрушилось, ее на балке с полом подбросило и обратно опустило, она жива осталась; мы подбежали – она так и сидит на балке с чулком в руке. У них суп стоял на плите, так кастрюлю снесло к порогу и даже не расплескало.
Кажется, трудно поверить в такое, но рассказывает схимонахиня 98 лет, она не способна на обман, а кто был в боевых условиях, хорошо знает, что это хотя и сверхъестественные, но хорошо знакомые на войне случаи.
Через год с небольшим мать Феодосия встретила эту девочку в бане всю в синяках, на вопрос, что с ней, та рассказала, что ровно через год после той бомбежки, в тот же самый день, с ней случился приступ эпилепсии и время от времени с тех пор повторялся, от этих падений она и была вся в синяках.
Старая блокадница не просто говорила, она следовала по своим дорогам блокады, время от времени задерживаясь на каких-то ей одной памятных местах, рассказывая, что видит:
– Много квартир было без окон, без дверей, без комнат, надо было восстанавливать; я хотела уехать, но мне сказали: а кто город будет защищать? Летом работали с утра до вечера за паечку, а зимой посылали в транспортный цех, и мы, девчонки, грузили стекло в грузовики, развозили на дома, там разгружали, и так целый день, а весной на огороды: кто ремонтировал, кто что делал.
А когда в зиму на Лермонтовский снова переехали, нас уже мало осталось, всех поселили в одну комнату, там были мальчики от 12 до 14 лет, у всех расстройство желудка, ангина и высокая температура, все в тяжелом состоянии, совершенно без сил. Там был такой Вася – самый маленький, этот мальчик был в самом тяжелом состоянии, бывало, еле слышно просится:
– Девочки, посадите на ведро.
Жалко его было, как-то особенно он запомнился; и он умер, и все умерли, и всех жалко.
Минутное раздумье-воспоминание.
– Мы их сносили в гараж, вниз, до весны, а весной их вывозили, мы их вытаскивали, там грязно было, внизу от стекавшей с них сукровицы образовывалась грязь, и нижние вмерзали в эту грязь, мы их ломиком выковыривали.
Рядом была комната, там тоже были мальчики, там Георгий был, сын большого командира, а у меня отец в том же батальоне служил.
Трамваи ходили. Бывало, едешь, а по улице люди идут редко и еле-еле, потом кто-нибудь тихо оседает, ложится и умирает. Трамвай не остановится, и никто не сможет поднять – все на последнем дыхании: кто попробует, сам упадет без сил и тоже умрет. Да… никто не звал на помощь, умирали тихо, молча.
Однажды в тонком сне мне было видение, что все, кто были в блокаду, у Господа находятся в особом месте, таком огромном, красивом, светлом доме, и там все: я ходила и встречала много знакомых, тех, с кем были или встречались в блокаду, даже просто тех, кого видела со стороны, незнакомых, и тех здесь встречала и узнавала, все узнавали друг друга, знакомые и незнакомые, все радостные, хорошо было.
Подготовил монах Варлаам (Карабашев)
[1] Мера и Подобие, или о разном по-разному / Санкт-Петербург, 2022. – 362 с.
[2] Беседа с матушкой Феодосией состоялась в 2021 году.
Схимонахиня Феодосия (Боровлёва)
Поддержать монастырь
Подать записку о здравии и об упокоении
Подписывайтесь на наш канал
ВКонтакте / YouTube / Телеграм